​​Шел 1920 год. Трамвай тогда не ходил. И длинный путь — от славных подмостков...

​​Шел 1920 год. Трамвай тогда не ходил. И длинный путь — от славных подмостков театра в Каретном ряду? где зарождалось столько знаменательных театральных начинаний, до нетопленной комнаты моей на Чистых прудах — немало способствовал раздумыванию на темы, задетые мимолетным наблюдением. Об известной формуле Джемса, что «мы плачем не потому,что нам грустно, но нам грустно потому, что мы плачем»,— я знал уже до этого. Мне нравилась эта формула прежде всего эстетически своей парадоксальностью, а кроме того, и самим фактом того, что от определенного, правильно воссозданного выразительного проявления может зарождаться соответствующая эмоция. Но если это так, то, воссоздавая мимически признаки поведения действующих лиц, мальчик должен одновременно в полном объеме «переживать» все то, что переживают в действительности или достаточно убедительно представляют артисты на сцене. Взрослый зритель мимирует исполнителей более сдержанно, но именно поэтому, вероятно, еще более интенсивно фиктивно, то есть без фактического повода и без реального поступка действия, переживает всю ту великолепную гамму благородства и геройства, которые ему демонстрирует драма, или дает фиктивный же выход низменным побуждениям и преступным задаткам своей зрительской натуры — опять-таки не поступком, но все через те же реальные чувства, сопутствующие фиктивному соучастию в злодеяниях на сцене. Так или иначе, из всех этих соображений меня задел элемент «фиктивности». Итак, искусство (пока на частном случае театра) дает возможность человеку через сопереживание фиктивно создавать героические поступки, фиктивно проходить через великие душевные потрясения, фиктивно быть благородным с Францем Моором, отделываться от тягот низменных инстинктов через соучастие с Карлом Моором, чувствовать себя мудрым с Фаустом, богоодержимым — с Орлеанской Девой, страстным — с Ромео, патриотичным — с графом де Ризоором; опрастываться от мучительности всяких внутренних проблем при любезном участии Карено, Брандта, Росмера или Гамлета, принца Датского. Но мало этого! В результате такого «фиктивного» поступка зритель переживает совершенно реальное, конкретное удовлетворение. После «Зорь» Верхарна он чувствует себя героем. После «Стойкого принца» он ощущает вокруг головы ореол победоносного мученичества. После «Коварства и любви» задыхается от пережитого благородства и жалости к самому себе. Где-то на Трубной площади (или это было у Сретенских ворот?) меня бросает в жар: но ведь это же ужасно! Какая же механика лежит в основе этого «святого» искусства, к которому я поступил в услужение?! Это не только ложь, это не только обман, это — вред, ужасный, страшный вред. Ведь имея эту возможность — фиктивно достигать удовлетворения — кто же станет искать его в результате реального, подлинного, действительного осуществления того, что можно иметь за небольшую плату, не двигаясь, в театральных креслах, из которых встаешь с чувством абсолютной удовлетворенности! «Так мыслил молодой повеса...» И на пешем перегоне от Мясницкой до Покровских ворот увиденная картина постепенно превращается в кошмар… Надо не забывать, что автору было двадцать два года, а молодость склонна к гиперболизации. Убить! Уничтожить! Не знаю, из таких ли же рыцарских мотивов или из таких же недодуманных мыслей, но этот благороднейший порыв к убийству, достойный Раскольникова, бродил не только в моей голове. Кругом шел безудержный гул на ту же тему уничтожения искусства: ликвидацией центрального его признака — образа — материалом и документом; смысла его — беспредметностью; органики его — конструкцией; само существование его — отменой и заменой практическим, реальным жизнеперестроением без посредства фикций и басен. Людей разного склада, разного багажа, разных мотивов на общей платформе практической ненависти к «искусству» объединяет ЛЕФ. С. М. Эйзенштейн. Как я стал режиссёром Ниже: из ранних рисунков https://telegra.ph/file/ef3148c4980e68d8a0ab6.jpg